1

У него были две родные сестры, близнецы — Рукавица и Ручка. Обе на год старше его, но уже большие, горбатые, густо поросшие шерстью. Когда, на другой день после рождения, мать привела его в стадо, они угрожающе стали против него, опустив до земли квадратные головы, с шумом вдыхая запах пришельца. Но запах оказался не страшным — пахло чуть горчащим и тёплым молоком матери (она только что накормила его в орешниковых зарослях в дальнем углу загона и насухо вылизала языком), пахло чем-то знакомым и нежным, но почти забытым. И они признали его. Успокоившись, принялись как ни в чём не бывало отщипывать и жевать сочные плети коры со свежезелёных осиновых кольев, которые свалили им утром полную телегу, и отмахиваться хвостами от надоедливых комаров и слепней. Он же постоял ещё, словно в раздумье, покачиваясь на прямых, как палочки, ногах, словно получше запоминая этот мир, в котором ему теперь жить — ослепительно яркий, до отказа заполненный небом, солнцем, травой, деревьями, этот словно промытый, прозрачный, сияющий шар, посредине которого он очутился. И, добредя до одинокой берёзы, подогнул под себя, будто переломил, сперва передние ноги, опустившись на грудь, потом — задние, как это делают все взрослые бизоны и зубры, зажмурился и уже опять спал.

Он только это и делал в первые дни своей жизни — ел да спал. Мать находилась тут же при нём или поблизости. После, не сразу, подошёл отец — огромный, чёрный, в шерстяных мохнатых «штанах» до колен, и тоже обнюхал его, серьёзно и молча. Следом потянулись знакомиться остальные.

2

Сколько он спал в тот раз — он не помнил. И ещё никаких снов не снилось ему, потому что для снов нужно иметь впечатления, которых было пока маловато. Во сне он лишь набирался сил и сны видел совсем простые, спокойные: что-то розовое, что-то голубое… Спал, изредка причмокивая, словно человечий ребёнок, и неслышно дышал.

Он снова открыл глаза, оттого что почувствовал на себе чей-то настойчивый взгляд, который словно подталкивал, будил его. И когда он открыл глаза, то увидел перед собой странно стоящее существо на двух ногах. Человек в серой кепке стоял за высокой изгородью из берёзовых жердей и пристально глядел на него.

Это был Зубровод, который должен был дать ему имя, чтобы потом записать в свою книгу — толстую, с замусоленными углами тетрадь, лежащую на столе в конторе: в ней были уже записаны все дальние и ближние предки и родственники. Не любую кличку, как дают безродным дворнягам, кошкам, коровам, а означающую, что он — сын чистокровной зубрицы и дикого степного бизона, зубробизон. И рождён здесь, в питомнике. А потому имя его, как и всех остальных зубробизонов, должно было начинаться на «ру» — так между собой договорились люди, чтобы удобно было следить по книгам за их жизнью. А зубрам и бизонам, должно быть, это было совсем безразлично — как их там назовут и запишут.

Человек шевелил губами, припоминая слова, и от него пахло приятным хлебом и неприятным табаком. «Рубаха… Ругатель… Румяный…» Он раздал много имён, и первое время это было ему легко и даже нравилось. Но он был молчалив по натуре, вовсе не златоуст, и вскоре запас его слов израсходовался. Приходилось теперь ломать голову, подыскивая новые имена.

Зубровод этот кормил животных, знал каждого в «лицо» и жалел как безответную перед человеком скотину. Задумываясь же, он уставал, на лбу его появлялись морщинки, и он сердился. Лучше бы его заставили делать что-то другое: например, чистить лопатой загон или рубить осину и иву на корм зубрам — это было куда сподручней ему.

«…Румяный… Румашка… Рум…» — остановился он перевести дух. «Рум!» — и вдруг просиял лицом: что, если назвать его не обычным, известным всем людям словом, а придуманным, таким, которое он сам вот только что изобрёл?!

— Рум!..

От резкого оклика телёнок поднялся на ножках и слегка попятился, не спуская при этом с человека недоумевающих глаз.

— Смышлёный, — довольно протянул человек, любуясь животным. Впрочем, стоять без всякого дела он не привык: забот у Зубровода хватало.

3

Первое время люди, которым удавалось на него поглядеть (а это в большинстве были случайные здесь, в питомнике, посетители, экскурсанты), находили, что Рум очень похож на обыкновенного телёнка, вот разве чуточку плотнее и коренастее: он был тогда совсем не горбатый, не обросший, не страшный. Да ещё небольшая бородка отличала его от коровьего сына — зубры ведь так и родятся с бородкой. И в этом есть свой резон: род зубров древнейший и, может быть, наши Бурёнки да Зорьки ведут свою родословную от этих животных, которых человек приручил, одомашнил когда-то…

Довольно скоро Рум привык к Зуброводу и, глядя на старших, не пугался беспричинно. Когда тот приближался, Рум тоже делал несколько шагов навстречу, к изгороди. В глазах его, по-коровьему выразительных, обведённых тёмными бархатистыми кругами, можно было прочесть одновременно любопытство, и настороженность, и готовность в любую секунду отпрянуть.

Совсем по-иному глядел он на мать: она была первым живым существом, которое он узнал, едва появившись на свет. А ведь инстинкт, врождённое чувство, подсказывает каждому, что это совершенно особое существо, единственное среди всех остальных…

Если бы Рум, впервые открыв глаза, увидел рядом с собой кого-то другого, а не мать, он, возможно, проникся бы безграничным доверием к этому другому, не родственному ему существу. И так же, как теперь у матери, искал бы у него покровительства и защиты, так же ходил бы за ним следом и доверчиво заглядывал бы ему в глаза. Каждая мать, наверно, догадывается об этом. Может быть, поэтому так ревниво следит она, чтобы никто прежде времени не приблизился к её детёнышу.

Через день и даже спустя несколько кратких часов — уже не опасно. За это время она успеет «умыть» его и накормит, даст обнюхать себя. И вместе с парным материнским молоком так прочно войдёт в него её образ, что не заменить никаким другим!

…Какой прекрасный у неё был язык — большой, горячий, шершавый, и сильный, и ласковый, так хорошо умеющий его поддержать, когда он качался на непрочных, ещё не окрепших ногах! Этот язык, едва Рум появился на свет, прошёлся по его бокам, вылизал спину и брюхо, побывал даже в самых укромных уголках его тела, до которых ему самому ни за что бы не